Говорят были вот такие старые хрычи - гуманные немцы? :)

"Отец ушел на фронт на второй день войны, а нам как семье советского офицера в военкомате выделили лошадь и сказали: “Уезжайте!” Поехали они только 18 июля. Кто же знал, что фронт так быстро доберется до тех мест?
В этот день бомбили наш город, но мы успели уйти до начала налета, Немецкие самолеты накрыли нас километрах в трех от Горок.
Увидев заходящие для прицельного бомбометания самолеты, все разбегались врассыпную, прятались во ржи. Мать, старший брат и родители отца оказались по одну сторону дороги, я с младшими братом и сестрой - по другую. Из этой ржи насмерть перепуганных детей чуть ли не за уши вытащил какой-то мужчина, посадил без лишних слов на свою подводу и вместе со своими детьми в обход больших дорог привез к своей родне в деревню. Так я потерялась в первый раз.
Мужчина потом из деревни ушел, его дети остались у родственников, а трое “пришлых” оказались никому не нужны. Поселили нас в бывшей конюшне, отдали какие-то тряпки, чтобы постелили на доски - живите как можете.
Так ведь немцы уже те места заняли, у всех мысли только о себе, как бы выжить, как к зиме заготовки сделать, не до чужих детей. Припасы берегли, потому что понимали: голод на пороге.
Я придумала, как в тех условиях выжить. На целый день уводила 6-летнюю сестренку и 3-летнего брата в клеверное поле, где они объедались клевером, сосали сладкий нектар, щипали дикий щавель и пили воду из реки. Три недели в буквальном смысле этого слова провели дети на подножном корме. Отощали - страшно было смотреть.
Если бы да кабы - ну чего тут рассуждать, если через три недели мы увидели свою маму, и это был конец страданий. Так мы тогда думали.
Мать, с беженцами доехав почти до самого Смоленска, вернулась туда, откуда начиналось наше бегство, - искать малышей. Вы представляете? Немцы на подходе к Смоленску, идут страшные бои, а в это время женщина на обычной подводе переезжает через линию фронта и по деревням, уже занятым фашистами, ищет пропавших детей. Три недели ездила кругами. Нашла. Забрала “потеряшек” и вернулась под Смоленск. К тому времени он уже был взят немцами, и семья решила вернуться домой, в Горки.
++++++++++++
Вместо дома увидели они головешки. С трудом отыскали на окраине небольшой дом, где уже жили шесть семей. Они стали седьмыми. Спали вплотную друг к другу на полу.
А потом началась перепись населения. Переписали всех - комсомольцев, коммунистов, евреев. Для каждого “разряда” определили особый район проживания. Люди сами являлись в магистрат и заявляли о себе.
Списки уже были готовы, немцы все обо всех знали. Тех, кто хотел утаиться, разыскивали и расстреливали. А если человек о себе заявлял, появлялась надежда на то, что он и его семья выживут.
Глава семьи - в Красной Армии да еще коммунист. И мать с нами опять бежит из города. Все на той же подводе. Не успели толком отойти от Горок, как нас нагнал полицай и отнял лошадь. Пришлось идти пешком. Ноги стерты в кровь, идут дожди, мы в деревнях выпрашиваем еду - кто что подаст.
Когда полицай нагнал, мы очень испугались. Но когда поняли, что ему лошадь наша приглянулась и больше ничего, - дух перевели. Страшно не страшно - надо было идти, искать кров и пищу.
И то, и другое нашли в деревне Михеевка на берегу Днепра. Староста расквартировал многодетную семью по нескольким домам. Я носила воду, нянчила двухлетнюю внучку своих хозяев, колола дрова и по окрестным деревням выпрашивала продукты и одежду и для своих хозяев, и для мамы с младшими детьми.
++++++++++
И невдомек мне было, что взрослые чуть ли не с первого дня используют меня как связную и разведчицу. Каждый раз, вернувшись из рейда по окрестностям с одеждой или продуктами, удивлялась: ну кому какое дело, где я была, что видела, главное - поесть принесла. Потом, правда, взрослые все объяснили и стали уже давать конкретные задания: куда пойти, что и кому передать, что высмотреть. Так продолжалось до 1942 года. Может, и были партизаны совсем рядом, но, работая на них и выполняя их задания, я самих партизан не видела. Хотя кто знает?
Немцы партизан боялись. Кого бы ни увидели - хоть старика, хоть малолетнего ребенка, первый вопрос: “Партизан?” Сердце екнет, головой помотаешь: “Нет, что вы, сюда они не заходят” - и дальше идешь.
1942 год я вспоминаю с ужасом. Сначала на каждый деревенский дом дали разнарядку: местные жители обязаны были обеспечить армию оккупантов яйцами, мясом, зерном, перчатками, варежками, шерстяными носками. В каждом доме появился ткацкий станок, в каждом доме вязали.
Я умею и вязать, и ткать, и вышивать. Рукоделие я обменивала на одежду и продукты. Довоенное ведь износилось до дыр, надо было во что-то одеваться. Ходили мы в лаптях - их плели из коры, а ноги обертывали кусками домотканого полотна или тряпьем - онучами.
Вместо платья носила домотканую юбку и рубашку из сурового полотна. Белья не было, ни трусов, ни штанов - ничего. Рубашку завязывали между ног, чтоб потеплее было, сверху надевали юбку - все, можно идти. Когда топили баню, тогда же и стирали. А так как сменной одежды не было, то после бани натягивали на себя влажную одежду, на тебе она и высыхала.
++++++++++
Зимой 1942 года в деревню сначала прислали разнарядку на живую силу. Молодежь в возрасте от 16 до 20 лет должны были отправить на работу в Германию. Полдеревни сразу ушло к партизанам.
А ведь изначально население было настроено по отношению к немцам довольно положительно. Немцы же открыли все церкви и отдали землю. Деревенские жители вроде бы получили все, что хотели. Но когда начался настоящий немецкий режим - казни, истязания, угоны в Германию на работу, виселицы появились и местные жители были обязаны являться на публичные казни, пошло настоящее сопротивление.
А потом деревне дали разнарядку на детей от 10 до 14 лет. Неведомо куда надо было отправить десять малолеток.
Ну и кого выберут? Коренного жителя деревни или меня, пришлую? Конечно, меня.
Детей увезли в район и там три недели буквально откармливали. Как я узнала, что их предназначение - стать донорами для раненых немецких солдат....
Также, неведомо какими путями, дети узнали, что кровь из них выкачают всю до капли - максимум за два-три приема. Большой колонной, которую охраняли полицаи с собаками, гнали нас из районного городишки дальше на запад, когда один из полицаев предложил мне план спасения.
Из середины колонны не убежишь, а я шла с самого края. Может, жалко стало полицейскому такую красоту?
Договорились: перед мостом полицейский подойдет ко мне и скажет: “Падай!” Та упадет, покатится по насыпи и внизу будет лежать, как мертвая. Полицейский для порядка выстрелит. Так все и произошло. Потом, когда стрельба прекратилась, я обнаружила, что ранена в колено.
Лежу под насыпью, кровь идет, больно, а надо молчать, реветь нельзя. Когда стемнело - поползла. Через три дня приползла в деревню. Постучала в крайний дом и взмолилась: “Оставьте хоть на ночь! Нет сил дальше идти!”
Хозяйка перевязала рану и посадила меня в подпол. Через несколько дней в тот дом наведались партизаны. Так я оказалась в партизанском отряде, который действовал за Днепром, под Оршей, где пробыла 2,5 года.
Жила в землянке, вырытой в болоте, ходила в разведку по деревням, разносила листовки, подносила к железнодорожным путям взрывчатку.
Страх, наверное, был, но не ужас. Мы молились, хотели остаться в живых. В партизанском отряде меня приняли в пионеры, и я дала клятву ничего не говорить врагу даже под пыткой.
Ужас был, когда мы бежали из города и нас нагнал полицай, когда мы скитались по деревням, боясь попасться немцам на глаза, когда меня из деревни угоняли. В самом партизанском отряде такого чувства уже не было. Мы просто шли и выполняли свой долг.