«В доме атмосфера смерти и глупости»: как погибала Марина Цветаева

СЕМЬЯ И "ДЕЛО"
Георгий искренне переживает об участи отца и сестры. Также его заботит будущее единственного друга Мити — сына Львовых. Марина противится их общению, так как подозревает Львовых в оговоре своих родных. Георгий же еще обдумывает, кто кого оговорил и как так получилось, что семья оказалась разрушенной. Интересная бытописательская деталь: Цветаева судится с НКВД из-за невозможности вывести свои вещи из Болшево. НКВД уступает, предпочитая не доводить дела до суда.

11 марта 1940 г.
Я верю, что будут для нас и хорошие времена. Я верю, абсолютно уверен в том, что отец и сестра будут оправданы и освобождены. И это будет началом, как мне думается, нового течения нашей и моей жизни вверх, к чему-нибудь хоть немного похожему на счастие.

1 апреля 1940 г.
Чему я научился во время моего пребывания в СССР? — Я научился жить каждым днем и не думать о будущем, раз это будущее все равно от меня абсолютно не зависит.

8 июля 1940 г.
Все-таки я надеюсь от всего сердца на праведность НКВД; они не осудят такого человека, как отец! Я никак не могу думать, что отца куда-нибудь вышлют или что-нибудь в этом роде. Я уверен, что его оправдают, выпустят, прекратят дело, а Львовых осудят. И выпустят Алю... Главное, у меня такое чувство, что дело приближается к концу... Алю жалко, но отца больше жалко. Как он самоотверженно работал во Франции! Сколько он там замечательного дела сделал. И из-за этого-то я и не могу ни минуты подумать, что его осудят и вышлют. Нет, в это не верю. Его оправдают и освободят. Я в этом убежден. Слишком он много пользы сделал для СССР во Франции.

16 июля 1940 г.
Барскому удалось всучить иск судье (о вещах). Суд насчет вещей назначен на 25ое. Барский — наш адвокат. Очевидно, что вещи мы получим. Тем более что у нас есть ключи — это очень убедительно. Привлекается НКВД и мостаможня (как ответчики).
21 июля 1940 г. Вчера утром позвонил сотрудник НКВД, сообщив нам, что арест с наших вещей снят и чтобы через час мы были на таможне. Мы пришли на таможню и подписали все документы. Вопрос о выдаче нам вещей решен. Не дожидаясь суда, НКВД сняло арест.

24 июля 1940 г.
Отец и Аля всегда спорили и горячились и все что хочешь с Львовыми, которые вели эти разговоры. Но спрашивается: почему отец, который, в сущности, сотрудник этого ведомства, и Аля, которая более или менее с этим ведомством связана, почему же они не донесли об этих разговорах кому следует? — А это очень плохо: люди связаны с НКВД и не доносят туда об антисоветских разговорах! Это — недоносительство. А от недоносительства до укрывательства — один шаг (даже если эти две семьи враждуют, что ясно). Значит: недоносительство, потом — приехали из Франции, а сейчас с Францией неважные отношения, потом отец отказывался от работы, которая ему неоднократно предлагалась, потому что был болен. А может, болезнь — симуляция? Потом — бывший белогвардеец. Это все вместе составляет очень неблагоприятные совокупности.
Львовым вменяют антисоветские разговоры и, возможно, клевету на Эфронов, а Эфронам могут вменить недоносительство по отношению к Львовым.

30 ноября 1940 г.
Вчера зашел сотрудник из НКВД — взял теплые вещи для Али. Очевидно, у нее ее старые вещи износились и нужны новые.

30 декабря 1940 г.
Митька как будто думает, что его тоже в конце концов арестуют. Я ему говорю, что если он будет «французить» и строить иностранца, то все возможно. В конце концов мы живем в СССР и нечего кичиться парижским говором.

16 июля 1941 г.
С некоторого времени ощущение, меня доминирующее, стало распад. Распад моральных ценностей, тесно связанный с распадом ценностей материального порядка. Процесс распада всех без исключения моральных ценностей начался у меня по-настоящему еще в детстве, когда я увидел семью в разладе, в ругани, без объединения. Семьи не было, был ничем не связанный коллектив. Распад семьи начался с разногласий между матерью и сестрой, — сестра переехала жить одна, а потом распад семьи усилился отъездом сестры в СССР. Распад семьи был не только в антагонизме — очень остром — матери и сестры, но и в антагонизме матери и отца. Распад был еще в том, что отец и мать оказывали на меня совершенно различные влияния, и вместо того, чтобы им подчиняться, я шел своей дорогой, пробиваясь сквозьпедагогические разноголосицы и идеологический сумбур.
По правде сказать, отъезд в СССР имел для меня очень большой характер, большое значение. Я сильно надеялся наконец отыскать в СССР среду устойчивую, незыбкие идеалы, крепких друзей, жизнь интенсивную и насыщенную содержанием. Я знал, что отец — в чести и т.д. И я поехал. Попал на дачу, где сейчас же начались раздоры между Львовыми и нами, дрязги из-за площади, шляния и встречи отца с таинственными людьми из НКВД, телефонные звонки отца из Болшева. Потом — аресты отца и Али, завершающие распад семьи окончательно. Все, к чему ты привык — скорее, начинаешь привыкать, — летит к чорту. Это и есть разложение и меня беспрестанно преследует. Саморождается космополитизм, деклассированность и эклектичность во взглядах.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ И ЖЕНЩИНЫ
Половой вопрос является больным для Мура. Ему не просто хочется женщину, а очень хочется. И еще он сознает, что не сведущ в этой деликатной области. Виновата мать, которая не просвещает.
Помимо женщин юноше желается и других радостей. Вместе с другом Митей он активно посещает театры, кафе, ходит в библиотеку читать свежие развлекательные английские и французские журналы, стоит в ночной очереди за свежеизданным томиком Ахматовой (сборник «Из шести книг», вышедший в Ленинграде в 1940 г. – ред.). Любит слушать забугорный джаз по радио. Проблема — отсутствие денег. Приходится ждать, пока Марина выделит «его долю» из редких гонораров или тайком продавать книги — очень часто затем, чтобы купить другие.

1 апреля 1940 г.
Меня очень интересует, когда у меня будет первая лежанка с женщиной.

16 июня 1940 г.
У нас совсем мало денег осталось: и это очень досадно, потому что я не могу никуда пойти: ни в кино, ни в театр, ни в Парк культуры и отдыха. Сейчас начался московский летний сезон... а для этого нужны деньги! Но в общем надеюсь, что деньги скоро будут — мать должна получить за перевод.

23 июня 1940 г.
Потом я пошел опять в читальный зал и читал там последние номера «Mickey Mouse Weekly» и «Journal de Mickey». Подумать только, что до 20го мая во Франции выходили детские журналы! В английском «М.М. Weekly» видел замечательные иллюстрации (из «dessin animé») Пиноккио, Уолта Диснея.

8 июля 1940 г.
За книгой стихов Ахматовой стояли в очереди с 4 час. утра. Кочетков говорил, что среди вузовцев многие ждут появления сборника стихов матери. («Раз Ахматова выпустила книгу, то почему и Цветаевой» и т.п.) Он говорит, что множество людей знает и любит стихи матери и что все ждут появления ее сборника.

10 июля 1940 г.
Читаю преинтересную и препоучительную книгу Олдингтона «Смерть героя». Там исключительно здравые рассуждения о половых сношениях, о браке, которые я целиком поддерживаю. Эти рассуждения вполне совпадают с моими воззрениями: иметь наслаждения с женщиной, но не иметь детей. Есть, конечно, презерватив, но с презервативом вряд ли интересно «faire l’amour»... И есть ли у нас в Союзе вполне надежные средства? Вот хорошо, если бы были! Можно тогда дать эти средства своей любимой и предаться с ней всем утехам любви, свободно и полноценно; можно учиться любви в полной безопасности.

5 августа 1940 г.
... мать совершенно меня сексуально не воспитала. Нельзя же считать половым воспитанием то, что она мне сообщила сущность элементарного полового акта и сказала, что нужно опасаться «болезней»? — Что за чушь! ... Почему не дать каких-то конкретных (пусть даже для меня и ненужных) наставлений?... Неужели мать думает, что у меня нет нормального полового желания?.. Неужели человек, проживший 47 лет, может еще сомневаться в бесспорности наличия появления в определенный возраст полового влечения?.. Это все-таки чрезвычайно комично, что моя мать — культурная женщина, поэт и т.п. — думает, что не стоит мальчику говорить о «таких вещах», и ведет себя в этом отношении как настоящая, рядовая мещанка, как любая безответственная домохозяйка, к которой бы мать никогда не согласилась бы быть приравненной ни в коем случае... Да и вообще она и не думает о моем половом воспитании, и это-то очень показательно и очень плохо.

21 июня 1941 г.
Жру литовский шоколад и слушаю Лондонский джаз — ночью очень хорошо слышно.

ВОЙНА
Георгий Эфрон искренне радуется успехам СССР в территориальном продвижении на запад. По мере развития европейского театра военных действий его симпатии к умелым германским войскам сменяются на противоположные. После июня 1941 года на первый план выходят вопросы собственной безопасности: куда уезжать, с кем не стоит общаться — мало ли что...

10 мая 1940 г.
Немцы замечательно воюют — разбили англо-французов в Южной Норвегии, нежданно-негаданно заняли Данию и Норвегию, теперь неожиданно начали оккупацию Голландии и Бельгии. Теперь война разгорелась по-настоящему — на 4 фронтах: Норвежском, Западном, Голландском и Бельгийском. Конечно, немцам придется преодолеть большие трудности — против них голландская, бельгийская и англо-французская армии, и с ними справиться будет нелегко. Но Германия победит — в этом я уверен.

11 июня 1941 г.
Я боюсь войны — боюсь, потому что у нас нет стабильного жилья в Москве. Если завтра грянет война, нам придется переезжать, как только наступит срок, а тогда куда переезжать со всем нашим количеством багажа? Это действительно будет трагедия. Поэтому я и беспокоюсь о вопросе жилья. В случае войны люди, которые сдают или продают квартиры, моментально подымают свои цены. Это уж точно!

25 июня 1941 г.
Вероятно, мы с матерью скоро переедем. В самом деле, с объявлением войны возможность для матери напечатать книгу переводов исчезает. В данный момент она спешно переводит антинемецкие стихи, которые теперь наводняют литературный рынок.

7 июля 1941 г.
Начались серьезные разговоры: все говорили об обязательной эвакуации гражданского населения Москвы, о газах и других темах, не менее щекотливых. Словом, война!
Мать ходила советоваться с Ритой Барской, женой Барского. Она думает уезжать с ними... Неприятно то, что Барские — евреи, и если немцы притащатся, тогда будет совсем скверно, а мы будем с ними связаны.

20 июля 1941 г.
С комфортом покончено! Но кажется, речь идет о спасении своей шкуры.

23 июля 1941 г.
Мать стращает меня укладкой (вещей — ред.), говорит, что она «запрещает мне» брать два портфеля с моими дневниками и книгами, но мне наплевать, и я в последний момент все возьму, что хочу. Самое противное — укладка. Дело в том, что мать хочет заставить меня ей все время помогать. А я отнюдь этого не хочу, а хочу в Москве напоследок повеселиться, как могу. Попробую мою обычную тактику: так плохо помогать, что она вынуждена будет сама отправить меня к черту.

20 августа 1941 г.
Положение наше продолжает оставаться беспросветным. Сегодня мать была в горсовете (Елабуги — ред.), и работы для нее не предвидится; единственная пока возможность — быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет... Мне жалко мать, но еще больше жалко себя самого... Я удаляюсь от культуры. Мне чудом удалось защитить от грязи мои шикарные брюки, парижские башмаки я чищу каждый день, я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины... Я бы не прочь работать в клубе карикатуристом, но мать боится, что придут немцы и расстреляют всех, кто занимался антинацистской пропагандой.

МАТЬ. БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ
6 мая 1940 г.
Мать — ужасно непрактичный человек и говорит, что у нее нет времени ни на какие хлопоты в Союзе писателей (в котором, кстати, она не состоит), так как спешный перевод совершенно не оставляет ей времени. Конечно, практичный человек, мне кажется, смог бы на всем этом... достать себе приличную жилплощадь, но в том-то и дело, что мать исключительно непрактична.

16 мая 1940 г.
...она приходит в отчаяние от абсолютных мелочей, как то: «отчего нет посудного полотенца, пропала кастрюля с длинной ручкой» и т.п. Так хотелось бы спокойно пожить!.. Куда уж там... У матери курьезная склонность воспринимать все трагически, каждую мелочь т.е., и это ужасно мне мешает и досаждает.

27 августа 1940 г.
Я говорю совершенную правду: последние дни были наихудшие в моей жизни... Мать живет в атмосфере самоубийства и все время говорит об этом самоубийстве. Все время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать, прося у знакомых места для вещей, ища комнаты... В доме атмосфера смерти и глупости... Мать сошла с ума. И я тоже сойду... Я больше не могу переносить истерики матери. Истерика, которая сводится к чему — к тому, что все пропадет и что я не буду учиться и т.п. Как мне надоела вся эта сволочня. Я решил теперь твердо встать на позиции эгоизма... Мы написали телеграмму в Кремль, Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева». Я отправил тотчас же по почте.
Я уверен, что дело с телеграммой удастся. Говорят, что Сталин уже предоставлял комнаты и помогал много раз людям, которые к нему обращались. Увидим. Я на него очень надеюсь... Я считаю, что мы правильно сделали, что написали эту телеграмму. Это последнее, что нам остается сделать... Это здорово — телеграмма Сталину!

1 сентября 1940 г.
Если бы телеграмма дошла до Сталина, то, конечно бы, с комнатой было улажено. Мать в подавленном настроении: «она москвичка, ее отец воздвигнул Музей изящных искусств, она поэт и переводчица, ей 47 лет и т.п., и для нее нет места в Москве». Я ее отлично понимаю.

7 ноября 1940 г.
У нас завелись крысы. Мать говорит, что они грызут ее рукописи.

14 декабря 1940 г.
Мать достала отвратительную шубу, и я ее теперь ношу. Смятая, неэлегантная шуба. Но мать говорит, что переделаем ее. Но пока нужно в ней таскаться, и это для меня исключительно неприятно.

3 января 1941 г.
Моя мать представляет собой объективную ценность, и ужасно то, что ее третируют, как домохозяйку.

4 февраля 1941 г.
Мать на день рождения подарила бутылку портвейна, 30 рублей и «Герой нашего времени» Лермонтова.

10 июля 1941 г.
Она боится бомбардировок, газов (всего этого за меня). У нее очень неприятное настроение: «Все уезжают, что мы здесь делаем, про нас забыли; мы должны ехать работать в колхоз», и бог знает что... Это портит жизнь.

5 августа 1941 г.
Я не ожидал от матери такого маразма. Она говорит, чтобы я «не обольщался школой...» У нее — панические настроения: «лучше умереть с голоду, чем под развалинами». Она говорит, что будем работать в колхозе. Идиотство! Какого чорта работать в колхозе — неужели она думает достать себе пропитание этим?.. я совершенно не намерен работать в колхозе — а ну всё это к ляду. Утром я ей совершенно ясно и определенно и точно сказал, что в Татарию не поеду... Жертвовать моим будущим, образованием и культурой не намерен.

8 августа 1941 г.
Нахожусь на борту «Александра Пирогова», который плывет по каналу Москва —Волга. Окончательное место назначения — город Елабуга... Мы плывем в 4м классе — худшем. Откровенно говоря, все еще не слишком скверно. Мы спим сидя, темно, вонь, но не стоит заботиться о комфорте — комфорт не русский продукт... В смысле жратвы — хлеб с сыром, пьем чай. Мне на вопрос жратвы наплевать. Но чем будет заниматься мать, что она будет делать и как зарабатывать на свою жизнь?

10 августа 1941 г.
По правде говоря, перспективы у нас плохи. Я же отказываюсь говорить с матерью о будущем. Я ведь действительно все это предвидел: и перемену ее настроения, и то, что она не на своем месте ни на этом пароходе, ни в Елабуге... я ее предупреждал обо всех грозящих трудностях, я не хотел уезжать. Она же все сделала, чтобы уехать, и ей это удалось. Если это ей не нравится, так ей и надо... Она мне говорит: «Лежачего не бьют», просит помочь. Но я решительно на эту тему умываю руки.

20 августа 1941 г.
Читаю гениальную книгу Достоевского «Преступление и наказание».

29 августа 1941 г.
Вчера приехала мать. Вести из Чистополя... таковы: прописать обещают. Комнату нужно искать. Работы — для матери предполагается в колхозе..., а потом, если выйдет, — судомойкой в открываемой писателями столовой. Для меня — ученик токаря... В Чистополе — неизвестность, но все-таки обещали, что постараются, чтобы это место судомойки осталось за матерью, а до этого — колхоз.

30 августа 1941 г.
Говорят, работа в совхозе продлится по ноябрь включительно. Как мне кажется, это должна быть очень грязная работа. Мать — как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня «решающего слова», но я отказываюсь это «решающее слово» произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня.... Она хочет, чтобы я работал тоже в совхозе; тогда, если платят 6 р. в день, вместе мы будем зарабатывать 360 р. в месяц. Но я хочу схитрить. По правде сказать, грязная работа в совхозе... мне не улыбается. В случае если эта работа в совхозе наладится, я хочу убедить мать, чтобы я смог ходить в школу. Пусть ей будет трудно, но я считаю, что это невозможно — нет. Себе дороже. Предпочитаю учиться, чем копаться в земле с огурцами...
В конце концов, мать поступила против меня, увезя меня из Москвы. Она трубит о своей любви ко мне... Пусть докажет на деле, насколько она понимает, что мне больше всего нужно. Во всех романах и историях, во всех автобиографиях родители из кожи вон лезли, чтобы обеспечить образование своих rejetons (отпрысков — ред.). Пусть мать и так делает.
На следующий день русский поэт Марина Цветаева повесится в сенях дома, куда их с сыном определили на постой — на крюке для рыбацких снастей.

Георгий Эфрон пережил мать на неполных три года: мобилизованный в армию, летом 1944 года он был смертельно ранен в бою и похоронен на территории Витебской области. Точное место погребения неизвестно – так же, как это произошло с Цветаевой